Форум » Сессия » особенности изображения человека в произведениях Житкова » Ответить
особенности изображения человека в произведениях Житкова
Гульфия:
Ответов - 3
никто: Творчество Бориса Житкова "ОПРЕДЕЛИТЬСЯ?" Бориса Житкова всю жизнь занимал вопрос: что такое храбрость? Настоящая, истинная храбрость? Та, что несокрушима, та, о которой в народе говорят: "Смелость города берет"? Книги Житкова обращены в большинстве своем к подросткам, а для растущего человека, еще не знающего меры своих сил, вопрос этот - один из самых существенных. Всякому подростку интересно угадать, окажется ли он в трудных обстоятельствах храбрым, всякому хочется вообразить себе: "Ну, а я? Он-то, про кого люди рассказывают, не испугался, не побежал, он был храбрый, а я? Как вел бы себя я, если бы это случилось не с ним, а со мною? Кем оказался бы я в бою, под пулями, в бурю? Откуда она берется, настоящая храбрость, и как ее в себе воспитать?" Многие рассказы Житкова - о революционных матросах-подпольщиках, о красном командире, о капитанах, охотниках, поморах - говорят именно об этом, о храбрости. Чуть ли не в каждом своем рассказе Житков проводит героев через такие обстоятельства, при которых ему и читателю становится с непреложной наглядностью ясно: вот этот человек благороден и храбр, тот - всего только прикидывается смельчаком, хвастается, а вон тот - просто отчаянный трус. Как инженеры в заводских лабораториях подвергают сталь испытаниям "на прочность", так Житков в своих рассказах испытывает героев "на храбрость": в чистом поле во время бурана, в открытом море в бурю, на борту горящего самолета... События, изображаемые Житковым - забастовка моряков во время революции 1905 года, или пожар на пароходе посреди океана, или катастрофа на подводной лодке, - требуют от участников героического напряжения сил. Но Житков писал не только о метелях, пожарах и бурях - среди его произведений есть и "Пудя", рассказ о непритязательной игре ребятишек с меховым хвостиком, потихоньку оторванным ими от шубы. Оказывается, не только на борту корабля, но и в детской комнате может потребоваться мужество: там - чтобы, сохраняя присутствие духа, спасти от гибели пассажиров, здесь - чтобы, сказав правду, спасти от порки ни в чем неповинного пса... "Определиться?" - спрашивает у капитана помощник (в рассказе "Николай Исаич Пушкин"), когда страшная для судна опасность только что миновала. Помощник спрашивает, надо ли определить место парохода в море, но капитан отвечает ему не о пароходе - о людях: "Всех я вас уж определил, кто чего стоит". В минуты опасности он наблюдал команду и точно определил для себя, кто смелый, сильный человек, а кто труслив, не стоек. Этим же был занят, создавая свои произведения, Житков. "Под водой", "Над водой", "Морские истории" и "Пудю" Житков написал в начале своего литературного пути, в двадцатые годы, а незадолго до смерти, в 1938 году, им была написана статья, которая так и называется "Храбрость", где он прямо, во весь голос, ставит вопрос о сущности, о самой природе мужества и дает на него прямой и полный ответ. Дает он его не сразу, а как бы оглядывая изучаемое понятие предварительно со всех сторон, приглашая читателя обдумать вместе с ним отдельные примеры "на храбрость", приводимые им, и вместе сделать выводы из этих примеров. "УМЕЛЕЦ, ГЕРОЙ, НАДЕЖНЫЙ ТОВАРИЩ" Эпизоды, в качестве примеров приводимые Житковым в статье о храбрости как иллюстрации к основной теме статьи, не придуманы им, не вымышлены: это эпизоды его собственной жизни, то, что он сам испытал или сам наблюдал. Разумеется, рассказы его отнюдь не фотографии действительности, но основа их - реальная жизнь. Ему было откуда заимствовать примеры "на храбрость". Жизнь его богата путешествиями, приключениями, трудом и борьбой. Она не менее увлекательна, чем любой из его рассказов. Родился Борис Степанович Житков неподалеку от Новгорода в 1882 году. Когда мальчику исполнилось семь лет, семья переехала в крупный промышленный центр, в морской порт Одессу, поселилась в гавани, на военном молу, и тут Борис оказался лицом к лицу с морем. "Бегал Борис по всем пароходам, лазал по вантам, спускался в машину, - рассказывает его сестра. - ...По вечерам катался с отцом на военной шлюпке... Грести надо по-военному строго: раз-два..." Гимназические и университетские годы Житкова совпали с нарастанием первой русской революции. Живя в порту одной жизнью с моряками, Борис Житков с отроческих лет помогал революционерам-подпольщикам: добывал воск для гектографов, распространял листовки, прятал их до времени в надежных местах. "Многие из тех взрослых бородатых людей, с которыми он в детстве водился, - рассказывает гимназический товарищ Житкова, - ...работали в революционном подполье, и... он, тринадцатилетний Житков, оказывал им посильную помощь..." "Гектографы у него выходили отличные, и спрос на них был очень велик". Рос Житков в интеллигентной семье. Отец его, Степан Васильевич, был преподаватель математики, составитель учебников, мать, Татьяна Павловна, - пианистка. В доме Житковых постоянно бывали профессора, ученые, музыканты; здесь обсуждались книжки столичных журналов, звучали рояль и скрипка; здесь, в кабинете отца, стоял телескоп - маленький, но настоящий. Дети жили среди книг и нотных тетрадей, среди споров о математике, физике, музыке, Толстом, Менделееве, Моцарте и более всего, горячее всего - о политике, о революции, о партийных программах. Степан Васильевич в Петербурге был дважды исключен из высших учебных заведений за связь с народовольцами, а потом, сделавшись преподавателем Новгородской учительской семинарии, с таким искусством и упорством пробуждал в своих слушателях критический дух, что начальство сочло семинарию рассадником крамолы и закрыло ее. Мать Житкова в революционном движении участия не принимала, но глубоко сочувствовала революционерам. Она была смелая женщина: когда кого-нибудь из друзей сажали в тюрьму - носила туда передачи; когда подпольщикам надо было тайком выбраться из города - припасала одежду. В Новгороде политические ссыльные были частыми гостями семьи, и привычными словами в обиходе детей стали названия дальних сибирских городов: Семипалатинск, Минусинск, Якутск - тогдашние места ссылки. Среди закадычных друзей Степана Васильевича был человек, увозивший Софью Перовскую на извозчике после покушения на царя, а когда молодежь подросла, накануне революции, в надежном и дружественном доме Житковых в Одессе нередко собирался подпольный комитет большевиков... Еще мальчиком Борис привык работать, действовать, думать вместе с людьми труда. Его привлекала опасность, борьба, требующая напряжения воли: пронести листовки в гимназическом ранце под самым носом у городового, обмануть шпика. Привлекало всякое мастерство и умение. Еще малышом, еще в Новгороде, наглядевшись на тамошних плотников, он потребовал, чтобы ему подарили топорик, и стал мастерить табуретки, пароходики, лодочки. В Одессе, в том же дворе, где жили Житковы, помещались мастерские Русского общества пароходства и торговли - токарные, слесарные, столярные. Тут Борис влюбился в инструменты, в станки, в умные и сильные рабочие руки. "В раннем возрасте он мастерил лодочки, - рассказывает его сестра, - а теперь делал настоящие модели яхт... Рабочие с охотой возились с любознательным мальчиком, учили его, давали в руки инструменты, подпускали к станкам". Еще мальчиком выучился Борис метко стрелять - ходил на охоту в Крыму, когда гостил летом на хуторе у брата Софьи Перовской. Увлекался он и фотографией, и скрипкой, и дрессировкой животных. А более всего - морем: тут мастерство, умение связано было с постоянной опасностью, труд - с закалкой мужества. Да и морское искусство было в традиции семьи: три брата Степана Васильевича плавали на военных кораблях и дослужились до адмиральского чина, четвертый был морским инженером, пятый утонул во время учебного кругосветного плавания. И маленький Борис Житков рос моряком. Когда семья переехала в Одессу, все то, что манило мальчика в рассказах старых моряков, он увидел воочию: беспокойное море, океанские пароходы, смелых людей, не боящихся бурь. О скольких детских приключениях Бориса на море, смешных, а то и страшных, рассказывают в своих воспоминаниях его сестры и гимназические друзья! Вот Борис рано утром отправился вместе с сестрой Надей ловить скумбрию. "Посредине гавани пришвартовались к бакену - большой железной бочке на якоре. Утро прекрасное, скумбрия ловится. Какая досада: противная рыбина крючок откусила и унесла! Жаль бросить ловлю. Посадил Борис сестру на бочку, передал ей корзинку", а сам на лодке домой за крючками. Возвращается - бочка есть, а сестры нет. Оказывается, к бочке было пришвартовано военное судно; пока Борис ездил, моряки на шлюпке увезли девочку на борт, чтобы она не свалилась в море, когда станут отдавать концы. Среди портовых ребят Борис быстро сделался любимым командиром. Когда ему было одиннадцать лет, знакомый моряк подарил Житковым парусную шлюпку. Ребята назвали ее "Вперед!", и скоро Борис научился владеть рулем. "Управлял лодкой Борис виртуозно, - рассказывает его сестра: - кажется, вот-вот налетит на волнорез, - ловкий поворот, и лодка летит уже в другую сторону, легко и свободно несется среди дубков, барж, катеров"... Однажды вместе с товарищами Борис мимо мола, мимо судов Российского и Дунайского пароходства повел свою яхту в запретную Карантинную гавань. Там храбрых мореплавателей задержала таможенная шлюпка. - Как писать? Яхта-то чья? - спросил досмотрщик. Узкоплечий мальчик смело выступил вперед: - Пишите: Борис Житков и его команда! И поступив в гимназию, Борис Житков не расстался с лодками, дубками, пароходами. Тринадцати лет он впервые плавал на Кавказ - на борту грузового судна, где капитан был знакомый, - от Одессы до Батуми. На пароходе интересно: видишь новых людей, новые берега, а на шлюпке еще интереснее - тут ты не зритель, не пассажир, а сам и капитан, и матрос. Один из гимназических товарищей Житкова рассказывает в своих воспоминаниях о лодочной прогулке, где тринадцатилетний Борис показал, чему его выучило море: "Как-то перед вечером, когда мы возвращались домой, вдруг сорвался сильный ветер и погнал нас прямиком на волнорез, а разгулявшиеся волны словно задались специальной целью шваркнуть нас со всего размаха о гранит волнореза и разнести наше суденышко в щепки... Я пробовал было отпихнуться от волнореза веслом, но оно тотчас сломалось. Я одеревенел от отчаянья и вдруг заметил, или, вернее, почувствовал, что Житкова уже нет у меня за спиной. Была такая секунда, когда я был уверен, что он утонул. Но тут я услыхал его голос. Оказалось, что в тот миг, когда нас подняло вверх, Житков с изумительным присутствием духа прыгнул с лодки на мол, на его покатую, мокрую, скользкую стену, и вскарабкался на самый ее гребень. Оттуда он закричал мне: - Конец! "Конец" - по-морскому канат. Житков требовал, чтобы я кинул ему конец той веревки, что лежал свернутый в кольце на носу, но так как в морском лексиконе я был еще очень нетверд, я понял слово "конец" в его общем значении и завопил от предсмертной тоски. К счастью, сторож маяка увидел катастрофу и поспешил мне на помощь. Со страшными ругательствами, которых не могло заглушить даже завывание бури, с искаженным от злобы лицом он швырнул мне конец веревки и вместе с Житковым втащил меня, дрожащего, но невыразимо обрадованного, на мокрые камни мола... ...Чтобы выпрыгнуть из лодки во время бури и вспрыгнуть на мол, нужна была ловкость спортсмена, не говоря уже об отчаянной смелости. Здесь, в эту четверть часа, предо мной раскрылся весь Житков: великий "умелец", герой, верный и надежный товарищ". "Умельцем и надежным товарищем" Житков создал себя еще в детские, в отроческие годы, с ранних лет воспитывая в себе мужество упорной тренировкой, высоким напряжением воли. О том, как шло это самовоспитание и как в его сознании менялся смысл понятия "храбрость", он подробно рассказал в своей последней статье. "ЗРЯ" И "НЕ ЗРЯ" Мальчиком Житков мечтал о храбрости главным образом из отроческого тщеславия: надо быть храбрым для того, чтобы тебя уважали и побаивались. Но тогда уже, в детстве, сквозь тщеславные мечты пробивалась и серьезная мысль. "...Я не столько боялся самой опасности, - рассказывается в статье "Храбрость", - сколько самого страха, из-за которого столько подлостей на свете делается". Значит, уже подростком Житков пришел к серьезной мысли: из трусости люди становятся предателями - вот почему надо быть храбрым. "Сколько друзей, товарищей, сколько самой бесценной правды предано из-за трусости: "Не хватило воздуху сказать!" И я знал, что по-французски "трус" и "подлец" - одно слово - "ляш". И верно, думал я: трусость приводит к подлости". Статья Житкова - всестороннее, подробное исследование понятия мужества. Приводятся примеры, факты, из отдельных фактов делаются обобщающие выводы. Выводы из тех эпизодов, случаев, которые были пережиты или наблюдены им самим. "Я раз видел, как на подвеске красил купол кровельщик, - рассказывает Житков. - Метров сорок высоты, а он на дощечке, вроде детских качелей. Мажет, как будто на панели стоит, еще закурил, папироску скручивает. Вот я позавидовал! Да если б меня туда... я вцепился б, как клещ, в веревки". Завидуя кровельщику, мечтая выведать у него тайну храбрости, рассказано дальше в статье, Борис выследил его на реке, когда тот пошел купаться. И что же? Оказалось, что этот великий храбрец боялся шаг сделать по дну, мылся у самого бережка, по пояс в воде и на все уговоры прийти туда, где поглубже, отвечал: "- Ладно! Не ровен час колдобина али омут какой. Ну тебя к лешему! Не мани". Высоты кровельщик не боялся, а воды боялся. Это поразило Житкова. "- А как же выси-то не боишься? - По привычке. А поначалу сказал, что страховито было". Значит, все дело в привычке, решил мальчик. И начал приучать себя к высоте: "И стал нарочно лазить туда, где мне казалось страшно". Житков приучил себя не бояться высоты, но скоро понял, что дело не только в привычке. Ответ кровельщика при ближайшем рассмотрении оказался хоть и правильным, но недостаточным. "...Ведь не одна высота, - думал я. - А вот в огонь полезть. В пожар. Или на зверя. На разбойника. На войне. В штыки, например". И он начал подыскивать в своем воображении таких храбрецов, которые ничего и никогда не боятся... Воображение было неопытное, детское. Борис решил, что существуют на свете такие люди и звери, которым уж так на роду написано, такой уж у них от природы характер: они ничего не боятся. "Я думал: вот лев - ничего не боится. Вот здорово. Это характер... А потом прочел у Брема, что он сытого льва камнем спугнул: бросил камнем, а тот, поджавши хвост, как собака, удрал. Где же характер?" Потом, по словам Житкова, он стал думать о кавказцах, о горцах; горец, думалось ему, "прямо на целое войско один с кинжалом. Ни перед чем не отступит". "Ни перед чем?" - вслух размышляет Житков, а вместе с ним его читатель. Так-таки ни перед чем? Ни перед чем на свете? Товарищ спросил у него: а спрыгнет ли твой горец с пятого этажа? "Я задумался", - рассказывает Житков. Тут исследование о храбрости приходит к своему главному пункту. Храбрый человек, не дрогнув, идет в бой - один против многих и многих. Знает, что почти наверняка погибнет, а все-таки идет. Но это вовсе не потому, что у него такой уж от природы особый характер и, уж конечно, не потому, что ему смерть нипочем. "Ясное дело: совсем не нипочем, и небось как лечатся, когда заболеют или ранены". И вывод: "Зря на смерть не идут". Вот про это "зря" и "не зря" и написана вся статья Житкова о храбрости и многие его рассказы. Большой опыт и богатые наблюдения привели его к тому выводу, который он сделал в статье: "Зря на смерть не идут". Что же значит это маленькое словечко "зря"? Что такое зря и не зря? Тут Житков доходит до главного пункта в доказательстве своей теоремы. Храбрость вовсе не есть какое-то врожденное свойство. Храбрость можно и нужно в себе развивать, приучая себя к опасности. Но это не все и не это главное. Храбрость не безумие и не молодечество. Храбрый человек не зря идет на смерть. Степень его храбрости, его мужества зависит от того, на что, на какую любовь "опирается его дух". "Вот про это "зря" я увидал целую картину, - пишет Житков. - Дело было так. Был 1905 год..." И рассказывает, как в 1905 году черная сотня под руководством полиции устраивала еврейские погромы. Студенты охраняли еврейские кварталы от погромщиков. Пример, выбранный Житковым, знаменателен. Он сам, тогда студент Новороссийского университета, был участником революции 1905 года. "Его гаванские товарищи теперь матросы, большевики. Сам Борис ни к какой партии никогда не принадлежал, - пишет об этом времени сестра Житкова, - но у него крепкая связь с заводами, с рабочими. Нужно доставать нелегальную литературу, нужно снабдить рабочих и матросов оружием. Борис берет на себя ответственные и опасные поручения. На парусниках привозит он из заграницы, из Варны и Констанцы, нелегальную литературу, оружие". "В лаборатории и даже дома... готовит нитроглицерин". "...Забастовки. Расстреливают рабочих у завода Гена. На Пересыпи баррикады. Подходит к Одессе восставший броненосец "Потемкин". В порту бои. Порт горит. Осень. Еврейский погром. Бориса по нескольку суток нет дома: он в дружинах рабочей обороны, он в боях с погромщиками, он в порту... Сколько раз дома казалось, что Борис расстрелян, убит..." В произведениях Житкова много рассказывается об этой поре - поре борьбы, побед, поражений. Революции 1905 года посвящен его роман "Виктор Вавич", его пьеса "Семь огней" ("Предатель"). Среди рассказов для юношества - "Вата", "Компас", "С Новым годом". В рассказе "Компас" тоже воспроизведен эпизод революционной борьбы, в котором сам Житков принимал непосредственное участие. Моряки бастуют. Порт переполнен пароходами - куда уйдешь без команды? Но владелец самого большого судна - "Юпитера" - набрал штрейкбрехеров и под негодующими взглядами бастующих вышел в море. Да недалеко ушел - вернулся. Накануне, в темную ночь, двое молодых моряков, рискуя жизнью, пробрались на палубу и вывернули из нактоуза путевой компас... За ними гнались, по ним стреляли, но они скрылись на шлюпке. "Юпитер", оставшись без компаса, вынужден был вернуться в порт. Добились этой победы двое бесстрашных юношей, и одним из них был Борис Житков... Когда, в конце жизни, Житков в статье "Храбрость" пожелал определить, что же значит идти "не зря", - он в качестве примера привел эпизод из своей биографии, относящийся к тому же 1905 году: "Дело было так. Был 1905 год. Был еврейский погром. Хулиганьё под охраной войск убивало и издевалось над евреями как хотело. Да и над всяким, кто совался против. И образовался "союз русского народа"... казенные погромщики, им даны были значки и воля: во имя царя-отечества наводить страх и трепет. В союз этот собралась всякая сволочь. А чуть что - на помощь выезжала казачья сотня, на конях, с винтовками, с шашками, с нагайками. Читали, может быть, про эти времена? Но читать одно. А вот выйдешь на улицу часов в семь хотя бы вечера и видишь: идет по тротуару строем душ двадцать парней в желтых рубахах. Кто не понравился - остановили, избили до полусмерти и дальше. Дружина "союза русского народа". Вот в это время пришел к Житкову товарищ. "Приглашает дать бой дружине. Днем, на улице". "Он мне дал револьвер. А за револьвер тогда, если найдут, ой-ой! Если не расстрел, то каторга наверняка". Но Житков не струсил - пошел и принял участие в бое. И тут его поразил еврейский юноша Лева. Он был известен всем как юноша робкий, слабый. Борис даже не понял сначала, зачем позвали такого на опасное дело. Тут храбрецы нужны, а Левка - Левка боится по доске канаву перейти. Но Житков ошибся. В бою с погромщиками Левка оказался храбрее всех. Когда студенты открыли огонь по дружине, дружинники встали на колено и начали палить из револьверов. "И вдруг Левка выбегает на середину улицы и с роста бьет из своего маузера. Выстрелит, подбежит шагов на пять и снова. Он подбегал все ближе с каждым выстрелом, и вдруг все наши выскочили на мостовую, и в тот же миг дружина вскочила на ноги и бросилась за угол". Так вот когда человек бывает храбр - когда он идет защищать то, что ему дороже жизни! Он в эту минуту не проверяет свою храбрость, не испытывает себя - он и не думает о том, храбр он или нет, - он идет на смерть за жизнь того и тех, кого любит. "У Левки сестру бросили в пожар, - рассказывает Житков. - Лез не зря. У него в ушах стоял крик сестры..." "Это стояло сзади, и на это опирался его дух", - поясняет Житков. Вот от чего зависит стойкость, храбрость: от того, на что, на какую степень и силу любви "опирается" дух человека или, как говорит Житков, чем "подперт" его дух... И приводит другой пример, уже из других времен: "У меня был товарищ - шофер. К нему подошли двое ночью, и он снял свою меховую тужурку и сапоги и раздетый прибежал домой зайчиком по морозу". Трусом, значит, был этот человек, раз отдал без спора, без сопротивления бушлат и сапоги и кинулся бежать? Нет. Просто, когда его грабили, не на что было опереться его духу... Стоит ли бороться за сапоги? "Его мобилизовали. И через два месяца я узнал: летел на мотоциклете с донесением в соседнюю часть. Не довезет - тех окружат, отрежут. По пути из лесу стрельба. Пробивают ноги - поддал газу. Пробивают бак с бензином. Заткнул на ходу платком, пальцем, правил одной рукой и пер, пер - и больше думал о бензине, чем о крови, что текла из ноги: поспеть бы довезти". "Не меховым бушлатиком подперт... был дух", - так заключает этот рассказ Житков. Чем же? Любовью к родине, чувством ответственности за судьбу товарищей. Если бы Житков дожил до Великой Отечественной войны, сколько еще примеров героизма, опирающегося на силу любви, на высокое чувство ответственности, мог бы привести он в своей статье! КЕМ БЫТЬ? Когда Житков был подростком, он, как всякий подросток, много размышлял о своей будущей профессии. Искусство и наука - вот о чем он мечтал с детских лет. "Не знаю, кем буду - ученым или артистом", - писал он одной своей приятельнице, когда ему было четырнадцать. В самом деле, искусство и наука с детства привлекали его. Музыке, литературе, астрономии, математике, ботанике с охотой и терпением отдавал он свое время. С детства он знал наизусть стихи Пушкина, Лермонтова, "Горе от ума" Грибоедова. С детства учился играть на скрипке. В юности увлекался балетом - ставил балет в Народном доме, в знаменитых русских операх. Изучал звездное небо. Поступив в университет, сначала на математическое, а потом на естественное отделение, с увлечением, до поздней ночи, засиживался в лаборатории. Окончив Новороссийский университет, начал учиться снова - на этот раз на Кораблестроительном отделении Политехнического института в Петербурге. Детскими оказались мечты об искусстве, о науке, - он станет инженером, будет строить корабли, решено! Но хотя Житков был талантливым и жадным к знанию студентом (недаром две кафедры, химии и ботаники, предлагали ему остаться при университете), - высшей школой, лучшим университетом всегда была для него сама жизнь. Как будто, чему бы он ни учился - химии, математике, ботанике или кораблестроению, - он всегда предчувствовал, что мечта его детства исполнится, что главной его специальностью окажется не техника и не естествознание, а человековедение - искусство, и потому самый необходимый для него предмет - это глубокое, всестороннее изучение человека. Участвуя в гонках яхт, обойдя пешком чуть ли не весь юг России, нанимаясь на дубки, побывав в Болгарии, Греции, Турции, штурман дальнего плавания Борис Житков жадно вслушивался в родную и чужую речь - русского моряка или рабочего, турка, болгарина, грека, - перенимал их умение, склад их ума, строй их мысли и, пересказывая товарищам истории, услышанные от бывалых людей, сам, точно первоклассный актер, перевоплощался в них, искусно воспроизводя их интонации, их жесты. Между университетом и институтом он успел побывать в Сибири, в экспедиции на Енисей. Ему было поручено обследовать Енисей до самого устья, до Ледовитого океана, и изучить водящихся в реке рыб. Судно прислали в разобранном виде - "доски, части корпуса, куски надстроек", как сообщает его сестра, - и Житкову пришлось собирать судно самому, вместе с ярославскими плотниками-переселенцами, которые "не то что сложного судна - лодки не собирали". Экспедиция прошла успешно, Житков научное поручение выполнил, но главным результатом путешествия было для него близкое знакомство и дружба с теми тружениками, с которыми до тех пор ему еще не приходилось общаться. На всю жизнь запомнилось ему мастерство, трудовая ухватка ярославских плотников. "Какие мастера! Он учил их и у них же учился!" - пишет сестра Житкова. Поступив в Политехнический институт, он каждую зиму погружался в чертежи и сложные математические расчеты, а каждое лето уезжал на завод, на практику. Он изучал кораблестроение, а заодно и строителей кораблей на заводах России и Дании. Чувство трудовой чести, гордости, ответственности было воспитано в Житкове людьми труда. "Я здесь первый русский студент, - писал он отцу из Копенгагена, - уж подгадить никак нельзя... Надо показать им, что не баловаться приехали". Так и шли один за другим годы ученья - чередование зим за книгами и чертежами, с летами на заводах и в море. Где только не побывал Житков! Анатолийские берега Средней Азии, Трапезунд, Марсель и, наконец, в 1912 году, кругосветное плавание Петербург - Владивосток, с заходом на остров Мадагаскар. Итак, к тридцати годам чуть ли не весь мир уже объездил будущий писатель. Все виды морской службы прошел он - от юнги до помощника капитана. Путешествовать, видеть новые страны, новых людей было для него счастьем. Ожидание новизны завтрашнего дня радостно возбуждало его. "Вот как если б мне в детстве целый ящик игрушек принесли и только завтра можно его раскупорить". Стоя на палубе, он видел, как приближаются берега Индии - белый город и черные люди в белых чалмах, и солнце, которое светит так сильно, будто светом давит; лежа в кубрике после трудной вахты, слушал, как вода плещет в самое ухо, как "погода ревет, воет со злости, будто зуб у ней болит"; не раз, плавая на дубках, видел, как зыбь ходит через палубу, слышал, как птицей трепещет дубок, когда на мели его приподнимают волны и стукают о камни; слушал по ночам рассказы моряков о яме, которая, "чтоб я пропал, пароходы затягает! аккурат посередь моря"; видел на Тихом океане, как зыбь, просвеченная солнцем, вздымается зеленой горой, а в Ледовитом - как по ночам рдеют кровавым отливом льды, когда ночью солнце спускается к горизонту... Возмущался насилиями английских колонизаторов над индусами, сингалезами, малайцами, китайцами; дружил с малайцами в Сингапуре, и с сингалезами на острове Цейлоне, и с китайскими лодочниками в Гонконге, как когда-то с ярославскими плотниками в Сибири, с поморами-охотниками в Архангельске и с рабочими Николаевских судостроительных верфей. До первой книги Житкову как будто еще далеко. Он как будто забыл уже о своем отроческом намерении заниматься, когда вырастет, либо наукой, либо искусством. Он - инженер-кораблестроитель, моряк. В 1916 году Житков получил чин мичмана и был направлен в распоряжение Военного морского штаба. Штаб направил его в Англию принимать моторы для самолетов и подводных лодок. Борис Степанович исполняет возложенное на него поручение со всем присущим ему чувством ответственности. Английским заводчикам он как кость в горле: ни угрозами, ни лестью, ни деньгами его не возьмешь. Он хочет, чтобы Россия получала моторы только высшего качества. Он весь поглощен исполнением долга - проверяет, изобличает, настаивает. И в то же время где-то в глубине, под спудом ведется в нем без устали другая работа: работа художника. Быть может, он и сам не знает, к чему он готовится, отчего он так любит писать длинные письма - отцу, сестре, друзьям, - отчего ему так нравится сочинять для маленького племянника письма-повести с продолжениями - о мальчике, которому подарили корабль... Он не писатель, он еще инженер Житков, надежный инженер, надежный товарищ, человек, так тесно связанный с революционным подпольем, с большевиками, что в 1917 году охранка арестовала его, и так умело законспирировавший эту связь, что за неимением улик жандармы были вынуждены его выпустить... И рассказы для подростков о храбрых моряках, и разоблачение охранки в многотомном романе - все это еще впереди. Сейчас, в 1916 году, это еще инженер Житков - суровый, неподкупный, всевидящий, доводящий английских заводчиков до бешенства своими придирками... 1917 год. Великая Октябрьская революция. Житков возвращается на родину и поступает инженером в Одесский порт - порт его детства и юности. Но недолго довелось ему поработать. В 1918 году в Одессу приходят белые. И Житков вынужден скрываться. Отпустив бороду, он служит сторожем на "университетской даче", потом, жестоко голодая, рыбачит вдалеке от города, на пустынном берегу. 1920 год. В Одессе устанавливается советская власть. Житков сначала заведует техническим училищем в селе, потом преподает черчение, химию, физику в Одессе, на рабфаке. Преподавательская работа увлекает его: как сделать, чтобы не людей к ученью приспосабливать, а ученье к людям? Как сделать, чтобы учиться было интересно, увлекательно, чтобы рабочая молодежь, которой революция открыла дверь в науку, училась не с натугой, а "весело, с музыкой"? Ему удается заинтересовать своих слушателей, молодежь на рабфаке любит его и ценит. Но в 1923 году он оставляет Одессу и едет в Ленинград. Зачем? Его тянет на большие заводы, к мощной промышленности, где решаются в то время судьбы страны. В Петрограде он ищет работу на заводах, в порту, в проектировочных бюро. Он все еще считает себя кораблестроителем-инженером. Никто - да и он сам! - не знает, что до появления первой его книжки остается какой-нибудь год.
никто: "КАЛИТКА ОТКРЫЛАСЬ" Житков приехал в Ленинград в трудное время. Шла осень 1923 года. Страна еще не оправилась от ран, нанесенных ей интервенцией, гражданской войной, разрухой. Промышленность только-только начинала восстанавливаться. Ленинградские заводы, ленинградский порт работали еще далеко не в полную силу. Слово "безработный", такое чуждое нашему слуху теперь, тогда еще не вышло из употребления. В поисках работы Житков побывал и в порту, и в авиационной мастерской, и в кораблестроительном техникуме. Но устроиться на службу, вопреки ожиданиям, ему не удавалось: здесь обещали поговорить, там подумать, тут познакомить. Дневник Житкова запестрел мрачными записями. И вдруг в дневнике появились счастливые строки: "Да, неожиданно и бесповоротно открылась калитка в этом заборе, вдоль которого я ходил и безуспешно стучал: кулаками, каблуками, головой. Совсем не там, где я стучал, открылись двери и сказали: "Ради бога, входите, входите..." Запись сделана 11 января 1924 года - в тот день, когда Борис Житков впервые принес свой рассказ в редакцию альманаха "Воробей". Рассказ был восторженно встречен редакцией. Да, совсем не туда отворилась дверь, куда он предполагал: она отворилась в литературу. Скоро стало ясно, что юношеская мечта исполняется, что литература - это не одна из многочисленных профессий штурмана дальнего плавания, химика и кораблестроителя Бориса Житкова, а главная его профессия - та, благодаря которой сотням тысяч людей сделалось известным его имя, та, материалом для которой оказались все предыдущие профессии и все предыдущие впечатления его богатой впечатлениями жизни. Он снова рассказывал о пережитом, увиденном, услышанном, перечувствованном, но уже не в родном порту, двум - трем охочим слушателям, и не племяннику в письмах, а в книгах во весь голос - миллионам детей перестраивавшейся наново страны. Жажда делиться с людьми своими знаниями, опытом, чувствами, жажда, одолевавшая Житкова с юности, наконец нашла утоление. Дверь в многомиллионную аудиторию открыла перед Житковым революция, и он переступил порог этой двери с великим чувством ответственности и не с пустыми руками. "Теперь надо работать", - записал он в мае 1924 года у себя в дневнике. И он начал работать, внося в свою новую деятельность то страстное упорство, которое ему всегда было свойственно. Он сам написал о себе однажды: "Черчу - так всем существом; играю - весь без остатка". Теперь "всем существом" и "весь без остатка" он начал писать. "Калитка открылась" - это словно плотина прорвалась: писательству Житков отдался, как раньше черчению или скрипке, как в юности морскому делу: стараясь работать "на совесть", попадать "в самую точку", доводить работу "до полного качества". Когда он взялся за перо, новый смысл приобрела вся его прежняя жизнь: она стала материалом для творчества. Вот, оказывается, для чего изучал он корабельное дело, и плавал на кораблях и подводных лодках по морям и океанам, и летал на аэроплане, и был в Индии, в Японии, в Африке; вот зачем провел всю свою жизнь в тесном общении с рабочим людом - матросами, плотниками, охотниками-поморами, рабочими судостроительных верфей; вот зачем жадно вслушивался в народную речь; вот почему постоянно интересовался природой искусства. Один за другим появлялись рассказы о необычайных приключениях мужественных моряков и летчиков и о смелых русских революционерах, борющихся за народное дело. Он помещал свои рассказы и очерки в журналах "Воробей", "Новый Робинзон" и в газете "Ленинские Искры"; в 1924 году вышел сборник его рассказов "Злое море", в 1925 - "Морские истории". Точно он сорок лет ждал, когда сможет рассказать обо всем, что видел и пережил, и наконец дождался. Те годы, 1924-1938, когда появлялись книги Житкова, были годами первого мужания, а затем бурного расцвета и роста советской литературы для детей. Партия боролась против "обхода социальной темы" в детской литературе, требовала, чтобы книга не отгораживала детей от жизни, а приобщала их к ней. Ответом на это требование были первые советские повести для подростков: Неверова, Алексея Кожевникова, Сергея Григорьева, Николая Тихонова, Гайдара, Пантелеева, Кассиля, Паустовского, Шорина - повести о революции, о гражданской войне, о колхозах, о школе. Новой детской литературе, вдохновляемой Горьким, понадобились новые работники: вместо подвизавшихся во всяких "Задушевных словах" и "Звездочках" дам, еженедельно пускавших слезу над снежинками, ей оказались нужны люди обширных знаний, боевого темперамента и педагогического такта. В штурме высоты, именуемой "большая литература для маленьких", стали принимать участие не только литераторы, но и те, кого Горький называл "бывалыми людьми", - люди труда, люди богатого жизненного опыта, люди науки. В числе детских писателей оказались красноармейцы, ученые, пожарные, водолазы. Естественно, что кораблестроитель и путешественник Борис Степанович Житков, сочетавший с литературным даром огромные познания и разнообразный жизненный опыт, явился для детской литературы желанным работником. Очерки и рассказы Житкова "Над водой" и "Под водой", "Про слона", "Плотник", "Мария" и "Мэри" сразу же увлекли и завоевали читателя. Чем же? Прежде всего - высокими, огромными требованиями, какие автор предъявлял к своему читателю - читателю-подростку, и полным доверием к его уму и сердцу. Житков не обращался к детям как к пупсикам или как к наивным ангелочкам, не рассказывал им о пустяках пустяки, чтобы развлечь, позабавить. Он твердо верил, что дети нисколько не глупее взрослых ("и сидят не наивные ангельчики в детском театре, а ровно те же люди, что наполняют собрание на выборах в Верховный Совет", - объяснял он впоследствии), что они способны понять самые сложные и серьезные мысли, отозваться на сложные чувства, и, обращаясь к детям, писатель должен учитывать только недостаточность опыта, а вовсе не недостаточность ума или понимания. И Житков щедро делился с читателем своим богатым жизненным опытом и теми выводами, которые он, в то время уже немолодой человек, из этого опыта сделал. Он стал писать о мужестве и трусости, о верности и предательстве. Он стал писать о летчиках, моряках, рабочих. С большой смелостью начал он решать ту задачу, которая стояла тогда перед всем советским искусством: вводить в литературу подлинный жизненный материал - писать о борьбе и опасности, требующих героического напряжения сил; сразу повел читателя на подводную лодку и борющийся с бурей самолет, туда, где побывал он сам: к революционным матросам-подпольщикам, к рабочим судостроительных верфей, в широко распахнутый мир. Повел для того, чтобы проповедовать новую мораль - мораль трудового общества. Вот почему мы называем его одним из основоположников советской литературы для детей. "ЧЕСТЬ И ЖИЗНЬ" Одно из главных понятий, которое внушает читателям Житков, это понятие чести. Трудовой, общественной чести. Характерны в этом смысле его рассказы о капитанах. Капитаны, оказывающиеся в рассказах Житкова на поверку героями, - это люди с обостренным чувством чести, мастера, преданные своему искусству. Вот капитан парохода "Пушкин" Николай Исаевич Стратонов. Для него - и для Житкова - настоящий капитан и корабль - одно. "И знает Николай Исаич, - пишет Житков, - что весь "Пушкин", от верхушки мачты до днища, - все это он, Николай Исаич. И что, когда посадит он "Пушкина" на мель, никто не скажет: "Пушкин" напоролся, а прямо будут говорить: - Николай Исаич на мель сел. Стратонову скулу помял... Пять футов воды в трюме. Сам все эти пять футов воды ртом бы выпил Николай Исаич - лишь бы не было такого греха". Корабль в Белом море чуть-чуть не сел на мель, и Николай Исаич пережил это "чуть-чуть" так, будто пароход - это он сам, будто его собственное сердце бьется в моторах. Он "спиной чувствовал, что там, сзади него, под водой, подо льдом, стоят эти "кошки" и ждут. Сколько до них? Нельзя знать, тут дело не в саженях. Поглядел в альманах (астрономический справочник). И без карандаша в уме считалось само до секунды - сейчас идет прилив, только начался. И капитан натуживался, помогал подниматься воде, каждый дюйм воды будто сам, своей натугой, подымал"... В эти минуты опасности капитан весь напряжен, он сам превратился в одно огромное ухо. И не гибели он боится, а бесчестья: погибнут вверенные ему люди, погибнет пароход - это тень на его мастерстве... "Каждый капитан, приняв судно, чувствует, что в нем, в этом судне, его честь и жизнь.., - объясняет Житков в статье "Храбрость". - И в капитане это крепко завинчено, и всякий моряк это знает, как только вступает на судно: капитан и судно - одно". Николай Исаич за ночь поседел - но не от страха. Страха не было. Дух его был стоек: он был "подперт" любовью к своему делу, к своему судну, ответственностью за судно и людей. Стратонов был мастером кораблевождения и чувствовал силу прилива, чувствовал расстояние от днища корабля до вершины морских гор - слышал то, чего не слышали другие. Кое-кто из команды собирался уже оставить пароход, перекочевать ради безопасности на лед - а капитан твердо приказывал держать полный пар, "ухо было все внизу, там, у дна, где должны царапнуть камни", и, когда пять минут не было подводного скрежета, сменил кольт на секстант и спокойно вышел на мостик. Он владел собою, обладал огромным мастерством - и спас судно, в котором его честь и жизнь... "А утром стал бриться и увидал, что виски седые". Огромным чувством ответственности за вверенных ему людей "подперт дух" другого капитана - из рассказа Житкова "Механик Салерно". Суровому экзамену подверг его мужество Житков. Чувство чести помогает капитану выдержать экзамен. "Итальянский пароход шел в Америку. Семь дней он плыл среди океана, семь дней оставалось ходу. Он был в самой середине океана. В этом месте тихо и жарко. И вот что случилось в полночь на восьмые сутки..." В полночь на восьмые сутки кочегар, босиком шлепавший по палубе, заметил, что палуба сильно нагрелась: "голую подошву жжет. Будто идешь по горячей плите". Кочегар доложил механику Салерно, механик доложил капитану. Капитан при помощи градусника измерил температуру в трюме - оказалось 63 градуса жары. Значит, в трюме что-то горит, значит, на пароходе может вспыхнуть пожар. Посреди океана. А там, в каютах, на палубах, пассажиры - более двухсот человек. Среди них женщины, дети. Что делать? Капитан рассчитал: пожар должен вспыхнуть через трое суток. Если изменить курс и дать машине полный ход, за трое суток можно добраться до тех мест, где часто ходят пароходы. Но для этого надо, чтобы кочегары в машинном без устали поддавали пар, чтобы матросы не покладая рук строили плоты и, самое главное, чтобы грозная опасность осталась для пассажиров тайной. По расчеты капитана оказались неверными. Дело было хуже, чем он предполагал. На вторые сутки механик Салерно, плача и ломая руки, признался капитану, что за крупную взятку он, Салерно, в одном из портов разрешил погрузить в трюм двадцать бочек с бертолетовой солью, а это вещество самое опасное: "ее нагревает, она выпускает кислород, а от него горит. Сильней, сильней все горит". Значит, опасность во сто раз больше, чем думал капитан поначалу, значит, не сутки остались, а всего только какие-нибудь часы... "Капитан и судно - одно". Взрыв на судне, гибель людей - бесчестье для капитана. И капитан выдерживает экзамен. В своем рассказе Житков с замечательной художественной силой изображает человека, героически борющегося с опасностью. Житков не описывает нам наружности капитана, не рассказывает биографии, но мы чувствуем главное в нем - жар его души, непреклонную твердость характера. Речь его лаконична, скупа, решения он принимает мгновенно и не колеблясь. Он весь как туго натянутая струна. Он должен, он обязан спасти пассажиров, он отвечает за них. Как спасти? Ему помогают мастерство и опыт. "Много случаев знал капитан. Страх - это огонь в соломе. Он охватит всех. Все в один миг потеряют ум. Тогда люди ревут по-звериному. Толпой мечутся по палубе. Бросаются сотнями к шлюпкам. Топорами рубят руки. С воем кидаются в воду. Мужчины с ножами бросаются на женщин. Пробивают себе дорогу. Матросы не слушают капитана. Давят, рвут пассажиров. Окровавленная толпа бьется, ревет. Это бунт в сумасшедшем доме". Вот это должен предотвратить капитан. Главная его борьба была с главным врагом всех героев Житкова - со страхом. Но не со своим - с чужим. Он сказал механику и кочегару: "Нельзя, чтобы знали пассажиры... мы все погибнем раньше, чем пароход". Он приказал команде день и ночь строить плоты и подбрасывать уголь в топки. И объявил: "Сболтни кто о пожаре - пуля..." Самое сильное место рассказа - то, где обнажается основная мысль автора. То место, где рассказано, как капитан поднимает дух команды, напоминает им о чести моряков, создает опору для их дрогнувшего духа. Среди матросов нашлись слабые люди - подчинись усталости и страху, они бросили работать. Зачем делать плоты? Они, команда, могут спустить шлюпки и покинуть пароход. Им и шлюпок довольно. А пассажиры пусть как хотят. Капитан услышал крики и спустился по трапу в трюм. "- Молчать! - сказал капитан. - Слушай, что я скажу. Капитан стоял на трапе выше людей. Все на него глядели. Жарко дышали. Ждали. - Не будет плотов - погибли пассажиры. Я за них держу ответ перед миро и совестью. Они нам доверились. Двести пять живых душ. Нас сорок восемь человек... - А мы их свяжем, как овец! - крикнул матрос с топором. - Клянусь вам! - Этого не будет! - крепко сказал капитан. - Ни один мерзавец не тронет их пальцем. Я взорву пароход!"... "- Товарищи моряки!.. Лучше погибнуть честным человеком, чем жить прохвостом! Скажите только: "Мы их погубим", - капитан обвел всех глазами, - и я сейчас пущу себе пулю в лоб. Тут, на трапе. - И капитан сунул руку в карман. Все загудели глухо, будто застонали. - Ну, так вот, вы - честные люди, - сказал капитан. - Я знал это. Вы устали. Выпейте по бутылке красного вина. Я прикажу выдать. Кончайте скорее - и спать. А наши дети, - капитан кивнул наверх, - пусть играют, вы их спасете, и будет навеки вам слава, морякам Италии. - И капитан улыбнулся. Улыбнулся весело, и вмиг помолодело лицо. - Браво! - крикнул молодой матрос". Этой улыбкой освещено не только лицо капитана, ею освещается и главная мысль Житкова: "...наши дети пусть играют, вы их спасете..." Капитан пробудил в команде чувство ответственности перед родиной, которым был переполнен сам, - "и будет навеки вам слава, морякам Италии". Трудовой долг, честь моряков требовали подвига, жертвы во имя родины, во имя детей. И капитан сам готов был идти на смерть и, не задумываясь, поднимал оружие против всякого, кто вольно или невольно мешал исполнению этого долга. Два убийства совершает капитан на протяжении рассказа, - но только ханжа поставит ему эти убийства в вину. Он выкинул за борт того пассажира, который сеял панику. "Этот длинный - спичка в соломе". Выстрелом из револьвера он уложил на месте другого - того, который оттолкнул женщину с ребенком, чтобы первым спуститься на плот. "Вдруг испанец оттолкнул свою даму. Он растолкал народ, вскочил на борт. Он приготовился прыгнуть на плот. Хлопнул выстрел. Испанец рухнул за борт. Капитан оставил револьвер в руке". Этот пассажир-испанец принадлежал к тому типу ненавистных Житкову людей, которых Житков неустанно разоблачал в своих книгах. Это фанфарон, хвастунишка, ничтожество, он щеголяет ненастоящею, напускною храбростью. "Со мной, сударыня, уверяю, не страшно и в аду", - говорит пассажир даме, еще не зная об опасности. Но вот опасность наступила. Он не выдерживает экзамена, устроенного ему Житковым, оказывается на поверку трусом. Не выдерживает экзамена и мичман из рассказа "Сию ми-нуту-с!": он пугается ручного леопарда, боится войти в каюту, и капитан списывает его на берег. А ведь только что он бахвалился перед своей дамой, лихо встряхивая головой: "Нам бояться некогда... Моряк, сударыня, всегда глядит в глаза смерти. Что может быть страшнее океана? Зверь? Тигр? Леопард? Пожалуйста! Извольте - леопард для нас, моряков, это что для вас, сударыня, кошка. Простая домашняя киска". Не смельчаком, а пустым забиякой оказывается на поверку и старший машинист Храмцов из рассказа "Тихон Матвеич" - а он был "атлет и франт", "франтил мускулатурой", как иные франтят складкой на брюках. Труслив и хвастунишка Простынев из рассказа "Кенгура"... Все они хвастуны, болтуны, пустые франтики - а смельчаками в рассказах Житкова оказываются те, кто никогда не разглагольствует о смелости и не щеголяет попусту ею. Тот капитан Ерохин (из статьи "Храбрость"), который проявил себя во время пожара на море настоящим героем, без надобности не рисковал, был в своей работе весьма осторожен. "Как осторожно Ерохин ходит, - говорили о нем. - Чуть карте не верит - прямо торцом в море и в обход. Не трусоват ли?" Тот матрос с парусного судна, Заторский, который оказался таким смельчаком в схватке с "кенгурой", в драку ввязываться не любил, а товарищи "за ним, как за каменной горой: в обиду не даст". Тот охотник-помор, дядя Федор (из рассказа "Коржик Дмитрий"), который, рискуя жизнью, спас Дмитрия из полыньи, тоже до своего подвига казался излишне осторожным, и Дмитрий, попусту завязавший перестрелку с норвежцами, презрительно именовал его "баба в портках". И еще одной чертой, и притом самой существенной, кроме фанфаронства, хвастливости, забиячества, объединены между собой трусы в рассказах Житкова. Они не дело свое, не искусство свое любят, а наживу, которую можно из этого дела извлечь. Храбрецы у Житкова - люди из народа, люди, влюбленные в творческий труд, крепко связанные между собою товарищеской верностью, порожденной совместным трудом: молодые матросы из рассказов "Компас" и "Вата", добрый, смелый, находчивый матрос Ковалев из рассказа "Шквал", простой крестьянский мальчонка из рассказа "Метель", мастера кораблевождения - капитан Николай Исаич и другой капитан - из "Механика Салерно". Трусами же, как правило, оказываются в рассказах Житкова те люди, которые любят не труд свой и не товарищей, а деньги. Это в большинстве своем баре, и те, кто за бараки тянется. Труслив продажный жулик, капитан из рассказа "Погибель", - ни до людей, ни до парохода ему и дела нет, он даже команду свою не знает в лицо, он готов каждого утопить, лишь бы нажиться; труслива барская, нарядная, выхоленная толпа из рассказа "Утопленник" - все глазеют на утопающего, но никто не помогает спасти его. Верхом трусости, настоящим воплощением трусости оказывается тот капитан из рассказа "Мария" и "Мэри", который в угоду своему пустому тщеславию губит украинский парусник, губит ни в чем не повинных рыбаков и потом поспешно перекрашивает пароход, чтобы скрыть преступление. Разумеется, этот негодяй - барин с ног до головы, с ног до головы лощеный щеголь: он курит дорогой, душистый табак, он сидит за полированным столиком, он записывает свои дорожные впечатления - кичливые, хвастливые - в кожаный альбом. А как бегают у него глаза, как трясутся руки, когда преступление выходит наружу! Формула у Житкова получается такая: человек наживы обычно бывает трусом, а трус обычно становится подлецом, предателем. Механик Салерно стал преступником, принял на пароход бочки с бертолетовой солью потому, что ему захотелось нажиться, а чуть не погубил пароход, предал пассажиров и команду потому, что струсил, побоялся вовремя рассказать все капитану. Виновником гибели судна - и первым, кто поддается панике, - в рассказе "Шквал" оказывается грек-хозяин, задумавший нажиться на перевозке черепицы. Ему набавили пятак на тысячу - он и взялся везти: "продаешь нас за пятак", - говорит матрос Ковалев. Тот капитан из рассказа "Волы", который погубил и волов и судно, тоже гнался за наживой ("копейки свои выгоняет!" - кричит о нем старший помощник в минуту опасности), - разумеется, и он тоже оказывается трусом. А кто оказывается доносчиком, предателем в рассказе "Вата"? Вот арестовывают двух кочегаров, вот таможенный досмотрщик, по прозванию "скорпион", что ни рейс, неизменно обнаруживает на пароходе революционную литературу, куда ни прячут ее матросы. Значит, среди моряков завелся предатель. "Ясно, что глаза скорпионовы с нами плавают, кто-то смотрит, слушает и заваливает публику". Кто же это? Маленькой, еле приметной черточкой характеризует Житков матроса Зуева, который на поверку оказывается доносчиком. Ему посвящены всего три строчки: "Он всё папиросы набивал. Сядет с гильзами и штрикает, как машина. Загонял потом их тут же промеж своих, кто прокурится". Мелкая, кажется, черточка, а она существенна. Ничего мы не знаем о Зуеве, только одно: товарищей папиросами он угощает не даром, а за деньги; он человек наживы, хоть и мелкой, копеечной, а все же наживы. И именно он оказывается предателем. И трусом. Настоящую гадливость, омерзение испытывает Житков к спекулянтам, денежным тузам, торговцам чужой жизнью - омерзение и ненависть. Недаром Житков сам был участником революции, сам был мастером всякого дела, к которому прикасались его руки. Все его симпатии были на стороне его постоянных товарищей - людей труда, вся ненависть оборачивалась против угнетателей... Вот богач-англичанин из рассказа "Урок географии"; его везет запряженный в колясочку черный человек, сингалез, и с ненавистью живописует Житков насильника, колонизатора: "Туша этакая, и морда, как бифштекс. Развалился, как под ним эта колясочка не лопнет"; вот продажный капитан из рассказа "Погибель": "Толстенький человек, ядовитый, грязненький. Глазки на выкате. Он ими вовсе не глядел в лицо"; вот помощник капитана: "Лицо, оскаленное от злости. Не лицо, а кулак". У продажных людей - ни совести, ни чести, одна только жажда наживы: капитан и помощник из "Погибели" нарочно устроили кораблекрушение, чуть не утопили команду, оклеветали, посадили в тюрьму непокорных - всё ради денег. Разумеется, оба они - жалкие трусы. Судя по тому, что англичанин из "Урока географии" - насильник и богач, можно предположить, что, если бы Житкову довелось устроить ему экзамен "на храбрость", он, согласно житковской формуле, оказался бы на поверку не только негодяем, но и трусом... ПРЕЕМСТВЕННОСТЬ ТРУДА ПОКОЛЕНИЙ "Это вот у них извозчики - рикши. Они ко мне приставали, чтобы повезти. Да не могу я на людях ездить", - пишет Житков в "Уроке географии" далее. Ну конечно, ездить на людях он не мог - он сам, Борис Степанович Житков, и тот герой, от чьего лица он писал все свои книги. Ездить на человеке - самая мысль об этом для Житкова кощунство. Всю жизнь он был горячо влюблен в человека труда, следом этой влюбленности явились все его книги. Житков не описывает трудового человека - он делает больше: перевоплощается в него, глядит на мир его глазами и ведет рассказ его голосом, употребляя его слова, его интонации. "Вату" рассказывает нам молодой матрос, связанный с революционным подпольем, "Компас" - тоже; "Дяденьку" рассказывает парнишка-рабочий с судостроительного завода; "Метель" - парнишка-крестьянин; "Джарылгач" - паренек из гавани. Естественно, что для того рассказчика, от чьего имени ведет свое повествование Житков, для рабочего паренька баре - люди ненавистные, чужие, а плотники, матросы, кочегары - свои. С какой злой насмешкой отзывается этот рассказчик о губернаторе, о городском голове, о разряженных дамах, собравшихся в 1907 году в Думе "хоронить революцию" (рассказ "С Новым годом!"), или о барской сытой толпе, бессмысленно топчущейся на пристани и тупо глазеющей на спасение утопающего, вместо того чтобы помочь ("Утопленник"). Зато люди труда ему, этому рассказчику, братья. Он с уважением и нежностью говорит о них самих, о плодах их работы, об их искусстве. Сколько умений описано в книгах Житкова! Труд плотников, водолазов, пожарных. Труд моряков, мастерство циркового артиста. Труд изобретателя. Труд клепальщика на заводе. Искусство тореадора. "Он был в синей куртке, - рассказывает Житков о тореадоре, который после одной неудачи вынужден был стать матросом,- в парусиновых портках, весь измазан ржавчиной, но так бойко вскакивал на ноги и в такие позиции становился, что я забыл, в чем он одет. Казалось, все блестит на нем". Для Житкова весь человек блестит, когда он работает красиво, мастерски. Вот замечательный мастер, создатель рыбачьей лодки, шаланды: "Он и разу-то одного зря не ударит, и все без поправки. Отпилил, обрезал, ткнул на место - и как прилипло. Гвоздь ли вбить - одним ударом... Доску только в руку взял - он уж ей цену знает... Обогнул, обвел по борту, и туго, пружинисто легла доска. Растет шаланда и вот стала вся белая, стройная. Как говорит, как живая". В этой стройности, в этом "как говорит" слышится восхищение Житкова мастером и его мастерством. С глубоким знанием дела, с увлечением восхищается Житков морскими судами. О фелюге он писал, как о волшебном, как о прекрасном существе: "Скрипка - не фелюга: гнутая, стройная, натяни только струны - запоет". Ему ли было не знать, сколько мудрого и вдохновенного труда вложено людьми в создание судна! Еще юношей он вместе с приятелем сам, своими руками, выстроил яхту "Секрет" - чудо быстроты, белизны и воздушности, - сам выходил на ней в открытое море. "Секрет" разбило штормом на Тендровой Косе, Житков еле спасся - и до самой смерти не мог простить себе гибели "Секрета". Он изобразил любимую утраченную яхту в одном из своих рассказов под именем яхты "Мираж" - не изобразил, а воспел: "Мираж" стоял, строго вытянувшись обтянутым обводом борта, с тонкими, как струны, снастями; казалось, будто он подавался вперед, будто, стоя на якоре, шел. Ничто не блестело. Ни одного человека на палубе. Это никого, как видно, не удивляло: казалось, такой пойдет без людей. Я не мог отвести глаз; он был без парусов, но он стоя шел. Я все смотрел на эти текучие обводы корпуса, плавные и стремительные. Только жаркой, упорной любовью можно было создать такое существо: оно стояло на воде, как в воздухе". "Жаркой, упорной любовью" создают люди в произведениях Житкова лодки и пароходы, электростанции, паровозы и книги. Житков умеет ценить и труд гениального мастера, и вдохновенный труд коллектива, и преемственный труд поколений. Кроме рассказов, им написано множество очерков и научно-художественных книг по истории техники: о радио, об электричестве, о литографии, о телеграфе, о первой советской электростанции - Волховстрое. С увлечением читают ребята "Телеграмму" и "Гривенник", "Каменную печать", "Про эту книгу" и "Реку в упряжке". Именно с увлечением, как полный событий рассказ. Перипетии научной и технической мысли - провалы и удачи на пути исследований - вот о чем рассказывают технические и научные книги Житкова. И, переходя от рассказа о буре на море к рассказу об изобретении литографии или телеграфа, Житков нисколько не становился ни скучнее, ни суше. Он и здесь оставался все тем же Житковым, непринужденно беседующим с читателем. Заговорив о технике, он не карабкался на кафедру, не сыпал учеными ссылками и справками, а говорил с читателем, как товарищ с товарищем: "Чего, казалось бы, проще?" Или: "Гляди, электричество в хорошую копеечку может влететь". С первого слова Житков заставляет читателя думать с ним вместе, делает его своим собеседником - сотрудником и соучастником в решении технической или научной задачи. Его книги о технике - это путь, проделанный им вместе с читателем. Ставя какой-нибудь вопрос, он заставляет читателя самостоятельно подойти к решению и дружно шагает с ним рядом - мысль в мысль, шаг в шаг. Книги Житкова о технике не только дают готовые сведения, но учат сопоставлять, сравнивать, думать и заставляют читателя, отбросив привычку к телефону, телеграмме, красочной картинке, заново пережить удивление и восторг перед великими деяниями человеческой мысли. Житков был вполне уверен, что как о жизни можно и должно рассказывать детям правду, не смягчая ее суровости, так и науку можно и должно преподносить детям в ее подлинном виде, не упрощая ее. "Науку и давайте, а не суррогат", - писал он. - "Я нисколько не сомневаюсь, что к самым радикальным вопросам... можно в упор подвести ребят, и хорошо, если от этого у них закружится голова..." "Я знаю по опыту, с каким напряжением слушают ребята школьного возраста спор двух научных теорий, с каким жаром передают товарищам, до чего дошла тонкость исследования". Пафосом научных и технических книг Житкова была мысль о преемственности великого труда поколений. Каждое изобретение, открытие, техническое усовершенствование в книгах Житкова рассматривается не само по себе, а как звено одной цепи, одним концом уходящей в прошлое, другим - в будущее, "освещая, - по выражению Житкова, - путь в другую эпоху". В письме к отцу, написанном еще в студенческие времена, Житков рассказывал, какое испытал он счастье, когда однажды случайно натолкнулся на старую, пожелтевшую тетрадь "в переплете, исписанную старинным почерком кофейного цвета", и, прочитав ее (это была "Мореходная астрономия"), понял, что тот, кому много десятилетий назад принадлежала тетрадь, размышлял о тех самых проблемах - о способах наиболее точного определения широты, - о которых размышляет сегодня он, студент Житков. "И стал близким человеком этот кофейный сочинитель, какую-то преемственность мысли почувствовал. Радость стал испытывать, чуть не восторг. И ему приходило в голову то же, что и мне... Это вот то, что я боюсь потерять в жизни. Если только погаснет этот... интерес и перестанет быть доступным это чувство преемственности - многое для меня погаснет в жизни". Но этот интерес не угасал. Житков постоянно чувствовал "вчерашний труд человека", созидающий наше сегодня и наше завтра, и умел внушить читателям любовь ко всем, кто своим творческим, вдохновенным трудом, подобно Попову или Зеннерфельдеру, строителям Волховстроя или "кофейному сочинителю" Петровского времени, "участвовал в преемственном труде поколений".
никто: А ПРАВДА ЛИ? Дети часто задавали Житкову вопрос: что правда и что вымысел в его рассказах? В 1936 году в первом номере журнала "Пионер" была помещена статья-беседа Житкова с читателями под названием "Правда ли?". "У нас есть один вопрос к Б. Житкову, - писали ребята: - было ли то, что он пишет, на самом деле или это он придумал?" Житков отвечал детям, подчеркивая, что все описанные им случаи он почерпнул из жизни, но при этом не фотографировал жизнь, а "сводил многие случаи вместе". "В рассказе "Компас"... почти точно описано то, что было со мной и моим товарищем Сережей, - объяснял Житков. - Его потом, за другое такое же дело, сослали на каторгу... Про "Марию" и "Мэри" это тоже не выдумано, а такой случай был. Конечно, я не слыхал, что говорили на паруснике и что говорилось в это время на пароходе. Но таких хозяев-украинцев было полно в Херсоне, на Голой Пристани, в Збурьевке, на Днепре. И английских капитанов я таких много видел. Какой именно тот был, что разрезал парусник, я не знаю. Но уверен, что он не очень отличался от тех, каких я знал. Так что ни капитана, ни шкипера-украинца я не выдумал, случай тоже не выдуманный, а только я все это свел вместе... И если я начну писать про то, чего не знаю, - это вот будут подлинные враки". Он мог бы добавить, что, и рассказывая о животных: "Про слона", "Про обезьянку", "Про волка", он тоже "не выдумывал", а "такой случай был", "случай не выдуманный, а только я все это свел вместе". Он сам был в Индии и видел слонов, которых с такой любовью описал впоследствии, и сам в юности воспитал у себя в комнате волка, и сам, скрываясь от белых, голодал и рыбачил на том пустынном берегу, который описан им в рассказе "Беспризорная кошка". Из постоянного стремления быть как можно правдивее, избегать "врак", точно воспроизводить подлинные события и чувства, писать лишь о том, что он знает до конца, досконально, выросли не только темы, но и самый стиль рассказов Житкова. Житков ни о чем не говорит приблизительно, понаслышке. Обо всем - как соучастник, сотрудник, знаток, профессионал, деятель. Язык произведений Житкова чужд рассудочности и отвлеченности выхолощенного книжного языка. Житков много жил и трудился вместе с народом, любил изображать труд и черпал словесное богатство из основных необъятных фондов народной речи, созданных людьми труда. Правде жизни, серьезности, суровости ее соответствует язык произведений Житкова, передающий крупные столкновения характеров, бурность событий, могущество труда. Писал Житков лаконично и скупо, без слащавости и трогательности, писал тем грубоватым, сильным языком, каким говорит народ. Русскую народную речь, щедрую, меткую, разнообразную, Житков знал до тонкости. Сила его стиля - в великолепном воспроизведении сноровки, удальства, быстроты, хватки, меткости. О сноровке плотника: "Тяпнул бревно, всадил полтопора и поволок бревно за собой, как собачонку на привязи"; "Сложил замок, как влепил. Пристукнул обухом, и срослись два дерева в одно". А вот о ходкой, быстрой рыбачьей шаланде: "Приляжет на бок и чешет по зыбям, только пена летит". Все многочисленные профессии, которыми владел Житков, требовали от него меткости, и он будто внес эту меткость и в свою работу над словом. Вот что сказано у него о пристальном взгляде жандарма: "Провожает тебя глазами, как из двустволки целит". Точнее, определительнее не изобразишь этот злобный взгляд и десятками страниц. С удивительной точностью сделано им, например, описание удава в повести "Удав", - нет, это даже не назовешь описанием, потому что сама змея пожаловала на страницы повести силой житковского слова: "Пристальные глаза смотрели неутолимо жестоко, плотно прицеливаясь... это была живая веревка, которая смотрит для того, чтобы видеть, кого задушить". С той же выразительной точностью передана походка волка: "Он умел смотреть назад, совсем свернув голову к хвосту, и бежать в то же время прямо вперед". Поразительна и точность воображения Житкова, основанная на его огромных познаниях. Вспомните описание морского дна в рассказе "Николай Исаич Пушкин": "Как леса, стоят на камнях водоросли, и в них, как птицы, реют рыбы. Вот, как пустыня, лежит песчаная отмель, и камни, как ежи, сидят, поросли ракушей. А дальше горы. Горы стоят, как пики, уходят ввысь, и если взобраться на них, уж рукой подать до неба - до водяной крыши, что дышит приливом и отливом каждые шесть часов". Про писательскую манеру Житкова хочется сказать, как про мастерство его плотника: "Ткнул на место - и как прилипло"; "И разу-то одного зря не ударит". Меткость в изображении явлений внешнего мира - действий, лиц, предметов - сочеталась в рассказах Житкова с меткостью в изображении мира душевного, внутреннего. Если бы он с точностью умел говорить только о том, как плотник вгоняет гвоздь в бревно, и о том, как лопается, поднимаясь, морская зыбь и как на палубе молотили змею, если бы это была точность только внешняя, только предметная, если бы она не была соединена со столь же меткой передачей движений души, - рассказы Житкова не имели бы впечатляющей власти. Мало ли существует на свете рассказов, в которых очень толково объяснено, зримо показано, куда, откуда бежал и полз или в кого и зачем стрелял человек, - но самого-то человека, души его мы не знаем, не чувствуем, не видим, и потому его приключения, самые ярые и захватывающие, ничего не дают ни уму, ни сердцу. Но меткость не покидала Житкова и тогда, когда он от внешних движений, от описания поступков и предметов переходил к движениям душевным, внутренним. Душевный мир мальчика - героя рассказа "Дяденька", пережитые им чувства ненависти, страха, нежности, радости изображены Житковым с не меньшей точностью, чем работа воздушных молотков, которыми орудуют на судостроительном заводе мастеровые. В рассказе "Тихон Матвеич" - об орангутанге, купленном машинистом Марковым на острове Цейлон у сингалезов, - изображены три характера: Марков, человек торгашеской складки, приобретающий обезьян, чтобы нажить "рубль на рубль", перепродав их в Японии; Храмцов - франт, атлет, хвастун, злой задира, и Асейкин - молодой долговязый радист. Житков нигде не распространяется о дружеских чувствах Асейкина к обезьяне, но находит для них точное выражение в одной-единственной реплике: "В Нагасаки, на пристани, уже ждала клетка. Она стояла на повозке. Агент зоопарка пришел на пароход. Марков просил Асейкина усадить Тихона Матвеича в клетку. - Я не мерзавец, - сказал Асейкин и сбежал по сходне на берег". Эта короткая реплика сразу с полной точностью определяет психологию Асейкина: он внес в свое отношение к обезьяне человеческие понятия дружбы, чести, и теперь помочь отвезти Тихона в клетку представляется ему поступком предательским. Рассказы Житкова содержат в себе огромный эмоциональный заряд - вот почему они находят отклик в душах читателей. К ним можно отнести его собственное определение: "Точен в словах, говорит по тугой проволоке, но за этим страсть". Его самого, писателя Житкова, можно сравнить с тем мужественным, сдержанным, непреклонным, но жарко любящим людей капитаном, который скупыми, точными и мудрыми своими распоряжениями спасает вверенный ему пароход. Точность Житкова не суха, но сердечна. Он сам взволнован, потому волнует и читателя. Пафос произведений Житкова - его ненависть к тунеядцам, помыкающим тружениками, и его уважение к людям труда, к людям-творцам, - придает точности страстность, сдержанности лиризм. С какой страстью изображает он тех, кого, ненавидит, - людей наживы, людей-угнетателей! С какой нежностью - тех, кого любит! При нарочитой грубоватости словаря, при целомудренной скупости в изображении чувств, сердце автора - страстно любящее, страстно ненавидящее - явственно пульсирует на страницах. "Чего ты, шут с тобой? Да милый ты мой!" - с нежностью говорит он заводскому мальчонке устами старого клепальщика. А какая нежность сквозь точное, строгое, сдержанное, порой грубоватое слово видна в изображении бед и страхов мальчонки-рыбака в рассказе "Черная махалка", мальчонки-крестьянина в рассказе "Метель"! Будто к каждому Житков нагнулся, как старый клепальщик, каждого погладил и даже на руки поднял и каждому сказал: "Не реви. Да милый ты мой!" - сказал с глубокой нежностью, но голосом чуть хриплым и грубоватым. В своем творчестве Житков неуклонно держал одну сторону - сторону трудового народа. И держал не рассудком, не сухо и холодно, а влюбленно, всей душой. Эта страстная приверженность создала его стиль: смелость речи, энергию, меткость, грубоватость - и нежность, запрятанную глубоко внутри, проступающую сквозь жесткую точность. ЗА ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ Борис Житков работал в литературе пятнадцать лет. Он начал печататься в 1924 году, а в 1938 скончался от тяжелой болезни. За эти пятнадцать лет им было создано более полусотни книг для детей на самые разнообразные темы. Увидев книгу с именем Житкова на обложке, читатель не сомневался, что его ожидает интересное чтение, но к кому обращена эта книга и куда она его поведет, заранее угадать не мог: будет ли это сказка про утенка, или история научного открытия, или рассказ о том, как в царское время подпольщики-матросы разоблачили предателя. "Борис Житков" - это, в сущности, целая библиотека, разнообразная и богатая. На ее полках найдет себе книгу по душе и тот, кто мечтает, когда вырастет, стать инженером, и тот, кто интересуется историей революционной борьбы, и тот, кого влекут к себе путешествия в дальние страны. Разнообразие тем в книгах Житкова определялось широтой его интересов, жадностью к жизни, глубокими и разносторонними знаниями, которыми он обладал, а также значительностью событий, которых он был участником и свидетелем. В еще большей степени это разнообразие в сочетании с необыкновенной интенсивностью творчества обусловлено крупностью задач, которые встали перед советской литературой для детей с первых же лет ее существования. "Человек должен быть показан ребенку прежде всего, как герой... - писал Горький, - как рыцарь духа, борец за правду, революционер и мученик идеи, как фантазер, влюбленный в свою мечту и оплодотворяющий ее своей фантазией, оживляющий силой воли своей... Дети должны быть с малых лет вооружаемы именно верой в человека и в великий смысл его творчества, - это сделает их крепкими духом, стойкими борцами". Трудности поставленной задачи соответствовал ее объем. "Алексей Максимович считал, - пишет С. Я. Маршак в своих воспоминаниях о Горьком, - что дети самой передовой на свете страны должны иметь четкое представление обо всем мире, о его прошлом и настоящем, а прежде всего должны знать свою Родину". Как известно, в 1933 году Горький через газеты обратился к пионерам и школьникам с вопросом о том, какие книги они знают и любят и чего ждут от нового издательства детской литературы. В статье "Дети отвечают Горькому" С. Я. Маршак писал: "Одна из самых распространенных тем формулируется очень коротко: всё". Те пятнадцать лет, что Борис Житков работал в литературе, он трудился с таким напряжением, с таким неустанным напором, что теперь, глядя на созданную им библиотеку, кажется, будто он перед собою одним поставил эту огромную задачу, формулируемую кратким и требовательным словом: "всё". Все объяснить, все рассказать, все растолковать подрастающему человеку; дать ему в дорогу с собой все, что может ему пригодиться в пути, - и большое, и малое: высокие понятия о храбрости, преданности, мужестве, чести; и умение сделать планер и самому сделать кино в коробке; рассказать о том, как советские люди построили Волховстрой и как завоевали Северный полюс; и что такое турбина; и как научились передавать телеграммы. Житков создавал книги и для дошкольников и для подростков; он - один из создателей научно-художественного жанра; он затеял еженедельный журнал-картинку для ребят, еще не умеющих читать; он придумывал разные виды книжек-игрушек; он принимал участие в создании специального календаря для детей, в определении его задач и целей. Он постоянно затевал новые отделы в детских журналах - в "Пионере", "Чиже", "Еже", "Юном натуралисте". Несколько раз на рабочем пути Житкова коротенькое слово "всё" возвращало его к мысли об энциклопедии, и кончил он тем, что создал энциклопедию для четырехлетних - знаменитую книгу "Что я видел", написанную от лица четырехлетнего мальчика. Множество сведений извлечет маленький читатель из этой книги: и о метро, и о семафоре, и о колхозном огороде, и о зверях в зоологическом саду... Объем знаний Житкова был такой, что он сам, собственной своей персоной, Борис Степанович Житков, представлял собою как бы обширную энциклопедию. "Он мог ответить на все вопросы: о скрипках, кораблях, математике, - вспоминал редактор "Пионера" писатель Б. Ивантер, - языках, литературе, оружии, живописи, привычках зверей, сопротивлении материалов, плаванье, аэродинамике. С карандашом в руке он доказывал вам законы остойчивости корабля и "дальнобойности" скрипки, строил композиции обложки или иллюстраций и объяснял, почему горы не могут быть высотой в 50 километров". Но хотя Борис Житков был человеком энциклопедических знаний и разнообразных умений и один мог бы заполнить любой номер журнала, открыв его увлекательным рассказом о приключениях и подвигах храбрых моряков, затем изложив историю какого-нибудь научного открытия, потом рассказав сказку для маленьких, а потом вразумительно ответив на любые вопросы читателей, - в его творчестве ничего не было от равнодушного и механического всезнайства иных умников, которые знают обо всем всё, сыплют именами, названиями, датами и от чьих знаний никому ни тепло ни холодно, потому что знания эти случайны, надерганы, ничем между собой не объединены. Житков стремился передать читателю знания - о жизни ли, о технике ли - не только хорошо усвоенные, но и пережитые им, перечувствованные; стремился внести в них мысль о "преемственности труда поколений" и о том, "что такое хорошо и что такое плохо". Он стремился к тому, чтобы воспринятый читателем опыт призывал к действию, к "борьбе и победе", к тому, чтобы читатель-подросток, прочитавший книгу об изобретателе радио Попове, не только получил известный запас полезных сведений, но и сам захотел сделаться изобретателем; чтобы тот, кто прочитал рассказ о колонизаторах, угнетающих индусов и китайцев, не только возненавидел угнетателей, но и сам захотел принять участие в борьбе с ними, а тот, кто прочитал книгу о капитане, спасшем свое судно, сам захотел совершить подвиг. Основной темой творчества Житкова и был подвиг: борьба с угнетателями и борьба со стихиями, пережитая как подвиг, и труд, воспринятый и воспетый как подвиг. Борис Житков в жизни и литературе был борцом и подвижником. Во всякой работе был он неутомим, требовал от себя и от других, чтобы все было сделано "на совесть", "на совсем", "в самую точку". Скончался Борис Житков 19 октября 1938 года в Москве. Предсмертная болезнь его была тяжкая, продолжительная, но он, одолевая страдания, работал чуть ли не до последнего дня, учась сам и уча других, "ни на один оборот, - по его собственному слову, - не сбавляя вращения ума и духа".
полная версия страницы